НАУКА И ЭТИКА

Доклад на совещании по истории и методологии науки (Звенигород, 1983 г.). Частично опубликован

под названием «Нет ничего прекраснее истины» в журнале «Знание — сила» (1984).Акад. АЛЕКСАНДРОВ А.Д.

Начну с несколько субъективного замечания. Я го­ворю о себе, что я человек 20-х гг., т. е. входил в созна­тельный возраст в те годы. В 1929 г. поступил в универ­ситет. Как я понимал, наша общая нравственная задача состояла в построении лучшего общества, при этом долж­но руководствоваться научной теорией. Тем самым, орга­ническая неразрывная связь нравственности и науки представлялась аксиомой; она заключалась в самой ос­нове складывающегося мировоззрения. Так это представ­ление и сохранялось, как нечто в своей основе само со­бой разумеющееся, хотя и подлежащее более разверну­тому пониманию. Поэтому, когда на вопрос «Литератур­ной газеты» о связи науки и нравственности последовали ответы, отрицавшие такую связь, это представилось мне прямым недомыслием. Последующие размышления и дис­куссии привели меня к тому, что основным в вопросе о связях науки и этики можно считать отношение к ис­тине. О нем я и буду говорить главным образом.

Но прежде хотелось бы оговорить один важный пункт. Утверждение о необходимой связи этики с наукой часто воспринимают как утверждение, будто этику, мораль можно вывести из науки. Это, конечно, чепуха. Этику и мораль невозможно вывести из науки по чисто логической причине, замеченной еще Пуанкаре, если не кем-нибудь еще раньше.

Наука выражается в изъявительном наклонении: она говорит о бытии. Мораль же выражается в повелитель­ном наклонении: она говорит о должном. Это может быть и неявным, но если в суждении не подразумевается повеление «делай так», то в нем нет этического содержа­ния. Из утверждений изъявительного наклонения повели­тельное наклонение не следует. Констатация «вы больны» не включает сама собою повеление «лечитесь»; она мо­жет подразумевать и совсем другое.

Связь морали и науки часто понимают неверно, по­тому что люди склонны воспринимать и слышать не то, что есть и было сказано, а то, что они хотели бы услы­шать или к чему привыкли. Но как раз один из необхо­димых этических принципов заключается в объективно­сти. Хотя мораль нельзя вывести из науки, это еще не значит, что она не может находить в. знании обоснование, подкрепление или ограничение. Прежде всего ее требова­ния не должны противоречить реальным возможностям, иначе желание добра может обернуться злом. Но, как бы то ни было, повеление должно иметь место, а из констатации оно не следует. Словом, мораль из науки не вытекает.

Скорее наоборот, можно сказать, что наука, вернее, научный подход следует из требований морали. Не наука лежит в основании этики, а этика — в основании науки. Конечно, этика — первая область духовной культуры и возникла вместе с человеческим обществом, а наука го­раздо позже, причем не из этики, но высказанный афо­ризм имеет реальный смысл. И мы как раз постараемся убедиться в этом.

В некотором смысле связь этики и научного подхода ярко выступает в образе Будды. Процветающий принц, выйдя в мир, увидел человеческие страдания. Они по­трясли его, и он задумался о их причинах и возможных путях избавления. Долгие поиски решения увенчались, наконец, успехом, и он стал Буддой — просветленным. Это и есть путь, о котором идет речь. Моральное потря­сение и вызванная им задача повлекли размышления о причинах и путях избавления, упорное стремление най­ти ответ, а упорство в размышлении, в поисках причин и путей решения проблем — не есть ли именно черты науч­ного подхода в самой его сущности?

Более чем через две тысячи лет другой мыслитель — Карл Маркс совсем в других исторических условиях за­думался о человеческих страданиях, но не вообще, а о том, что можно назвать социальным страданием. Маркс исследовал и решил проблему, руководствуясь научным методом. Подлинное мировоззрение Маркса и есть в своей

сущности органическое соединение последовательной на­учности с активным гуманизмом. Маркс был ученый, но его научные исследования были побуждены если не пол­ностью, то в значительной степени моральной проблемой.

Моральные учения, в особенности христианство, вы­двинули как всеобщий принцип любовь, служение лю­дям. Однако во многих случаях этого недостаточно, ибо нужно понимать, что нужно людям, что нужно данному человеку. Любящая мать может повредить своим детям, искренне думая, что делает для них лучше (самая, мож­но сказать, обычная ситуация). Точно так же человек из лучших побуждений может давать медицинские со­веты без необходимого понимания или, скажем, накормив голодающего, довести его до смерти. Тем более преобра­зователи общества и другие «слуги народа» могут слу­жить людям совсем не тем, что людям нужно. В боль­ших или малых проблемах верно заключение известной басни Крылова «Пустынник и медведь»: «Услужливый дурак опаснее врага».

Словом, одной любви и служения недостаточно, в серьезных случаях — далеко не достаточно. Нужно еще соответствующее знание и понимание. Нужно стремиться понять другого человека, понять, что ему нужно, понять реальность как она есть, независимо от наших желаний, без этого даже любовь может оборачиваться злом.

Точно так же категорический императив Канта — ни один человек не должен быть для другого только сред­ством, но и целью — означает: нужно учитывать то, что человеку нужно, а это требует понимания, преодоления субъективности.

Всякий сколько-нибудь серьезный подход к морали неизбежно приводит к выводу: в нее должно быть вклю­чено как важное требование стремление узнать и понять другого человека, узнать, что ему нужно, объективно вы­яснить внешние обстоятельства, понять причины проис­ходящего, понять, что и как можно сделать. Вместе с тем это есть основное требование или условие научного подхода: стремление узнать и понять, соединенное с объ­ективностью.

Люди постоянно судят о происходящем, о других лю­дях, о их поступках, и часто выносят свои суждения, свои приговоры. Но всякое такое суждение может быть справедливым, нравственным, только если оно получает достаточное объективное основание. Поэтому и здесь необходимо стремление разобраться, стремление сохранить объективность при всех возможных эмоциях и взглядах, обусловленных моральными установками, личными при­вязанностями, привычками, предрассудками, давлением мнения других людей — все это должно, насколько хва­тает сил, уступить место объективности.

Требование объективности можно определить пример­но следующим образом.

Рассматривать предмет, явление, отстраняя по воз­можности все личное, преодолевая свои предрассудки; ста­раться вникнуть, исследовать и понять, «как оно есть на самом деле», а не так, как кажется с первого взгляда или хочется, чтобы было, считаться с фактами и логикой, а не со своими предубеждениями и мнениями авторите­тов. Чужие мнения, как и свое собственное, должны быть восприняты с той же объективной критичностью.

Это требование объективности составляет, вместе с тем, основу научной позиции, без него научная деятельность, как направленная на достижение объективного знания, невозможна. Гёте писал: «Всякий исследователь должен смотреть на себя как на вызванного в суд присяжного заседателя. Его долг — со вниманием следить, насколько полно доложено дело и как доклад подкреплен доказа­тельствами. После этого он приводит к краткому итогу свое убеждение и подает голос, независимо от того, сов­падает ли оно с мнением докладчика или нет» (Гёте И.- В. Из архива Макарии//Соч. М., 1979. Т. 8. с. 411).

Итак, позиция исследователя — научная позиция — может рассматриваться как распространение моральной позиции на все явления, попадающие в сферу исследова­ния.

Общее во всем, о чем было сказано, представляет тре­бование объективности, требование стремиться найти ис­тину и безусловно считаться с ней, ибо истина и есть выражение того, что имеет место независимо от человека и с чем человек должен поэтому считаться как с данным. Стремление найти истину, и безусловно считаться с ней необходимым образом, входит в мораль, без этого мораль окажется бессильной, когда человек не может делать, что считает должным, и противоречащей сама себе, когда результат действий человека не тот, какой он бы считал должным.

Поэтому нравственность можно кратко определить как органическое соединение трех компонентов: человечности, ответственности и преданности истине.

Но мы не можем здесь рассматривать все эти три элемента, — сосредоточимся на последнем. Наши выводы привели к тому, что первый элемент сплошь и рядом неосуществим без этого третьего, так же как без него ответственность лишается настоящего содержания, сво­дясь, может быть, к одним терзаниям совести по поводу ошибок и невольных злодеяний.

Нравственное значение стремления к истине и пре­данности ей этим еще далеко не исчерпывается. Привер­женность к истине как к тому, что не зависит от челове­ка, дает основание к серьезному общению, к согласо­ванию мнений и позиций. Рассел писал: «В сумбуре сталкивающихся фанатизмов одной из немногих объеди­няющих сил является научная приверженность к истине, под которой я понимаю привычку основывать свои убе­ждения на наблюдениях и выводах, настолько неличных и настолько освобожденных от местных предрассудков и предубеждений темперамента, насколько это возможно для человеческого существа» (Russell В. A history of western philosophy. N. Y., 1945. P. 836.).

Точно так же приверженность к истине не дает че­ловеку слишком возомнить о себе и о своих возможно­стях, ибо понимание истины ставит перед ним то, что не зависит от него, что он преступить не может. «Понятие истины как чего-то, основанного на фактах, в значитель­ной степени лежащих вне человеческого контроля, было одним из способов, каким философия до сих пор вклю­чала необходимый элемент скромности. Когда это ограничение гордыни снято, совершается еще один шаг по пути к определенному виду безумия — к упоению вла­стью» (Ibid. P. 828).

Достоевский устами своего героя сказал, что, если бога нет, все становится дозволенным. Он ошибался: если бога нет, то все же остается истина и не все становится возможным. Поиск и принятие истины налагают на чело­века ограничение скромности, не дающее ему слишком выдвинуть свое Я.

Вместе с тем знание истины открывает человеку большие возможности, расширяет его свободу, обогащает его духовно. И в этом смысле стремление найти истину,

распространить и утвердить ее среди людей оказывается существенным элементом моральной позиции по отноше­нию к людям, не говоря о тех материальных результатах, которые дает знание истины.

Знание истины обогащает человека, позволяет ему лучше ориентироваться в действительности. Поэтому ложь не просто противна истине. Тот, кто лжет, как бы обкрадывает человека, мешает ему понимать происходя­щее и находить верные пути, стесняет его свободу, нала­гает на него оковы искаженного взгляда на действитель­ность. Искажение и сокрытие истины всегда служило угнетению. Неуважение к истине, безразличие к ней выра­жает неуважение, безразличие к людям; надо совершен­но презирать людей, чтобы с апломбом вещать им с вы­сокой трибуны, не заботясь об истине.

С древнейших времен боролись и борются истина и ложь, Правда и Кривда, как в древней египетской сказке: «Пусть приведут Правду и ослепят его на оба глаза, — сказал Кривда, — и пусть сидит привратником у ворот моего дома». Но в конце концов Правда торжествует.( Повесть о Петеисе III: Древнеегипетская пpoзa. M., 1978. С. 68.)

Тот же мотив есть и в русских сказках, и так или иначе, — повсеместно.

Само понятие «правда» охватывало и объективную, и моральную правду. Как мы бы сказали теперь — объек­тивную истину и моральную правоту. В народном созна­нии эти понятия соединились теснейшим образом, и если теперь мы понимаем их глубокое различие, то мы также должны понимать их глубокую связь. Без истины не может быть моральной правоты, и истина не может быть открыта и утверждена без того же условия объективно­сти, какое заключено в морали. Между прочим, в англий­ском языке правда и истина обозначаются одним словом «truth».

Истина выражает то, что имеет место, хотим мы того или не хотим, на что человек не может повлиять (он, конечно, может создать какую-нибудь новую ситуацию, но она станет фактом, и в этом смысле человек уже не может на нее повлиять). Истину можно искать, открыть (но ни придумать, ни сделать); искать с настойчивостью, двигаясь вперед в поисках все более прочных оснований, все более точного знания, соединяя уверенность с сомнением и духовную свободу с критическим контролем разума. Истина прекрасна сама по себе как таковая и, хотя соображения красоты могут помочь в ее розысках, она не нуждается ни в каких эстетических критериях.

Как говорил Будда: «Нет наслаждения большего, чем созерцание истины», «Нет ничего прекраснее истины».

Наука в существе своем состоит в систематическом разыскании и утверждении истины. Поэтому для науки, для научного мировоззрения, для ученого вопрос об ис­тине является основным. Именно здесь — через истину — осуществляется органическая внутренняя связь науки и этики. Наука не дает оценок, она констатирует.

Между тем приходится встречаться с такими, например, заявле­ниями, будто «расовая теория возникла в науке». Однако это заблуждение, если не нарочитая ложь против науки, основанная на смешении науки и морали. Расизм древ­нее науки; он выражался, например, в представлениях о превосходстве своего племени, своего рода.

Наука в ее подлинном виде констатирует различия, но не оценивает, что высшее, что низшее, и уж тем более не направляет эмоций презрения, неприязни, ненависти. Маркс писал: «...человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (Как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, — такого человека я называю „низ­ким „» ( Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 26, ч.II, с. 125).

Истину нужно искать и принимать, отстраняя все посторонние соображения, не исключая даже сообра­жения добра. Ради них можно отказаться от поисков ис­тины, скажем, в исследовании смертоносных ядов. Но в самый поиск истины ничто постороннее нельзя вно­сить — это может исказить ее, что, по выражению Марк­са, было бы «низким».

Нередко рассуждают о том, будто «наука докажет нам», что это вот хорошо, а это вот плохо (так писали о науке, например, Толстой и Достоевский).

Но наука не дает оценок.

Та же строгая объективность в искании истины необ­ходима и в моральных проблемах, потому что иначе можно установить не то, что есть или было на самом деле; истина может предстать извращенной внесенными субъективными соображениями, посторонними намерениями, и моральное решение не получит основания или вовсе не реализуется.

Эту научную позицию, совпадающую с моральной в ее отношении к истине, можно коротко определить как ин­теллектуальную добросовестность в соединении с бескорыстной заинтересованностью.

Научное исследование направляется заинтересован­ностью исследователя, который не стремится заранее из­влечь из объекта какую-либо пользу, а хочет лишь узнать и понять (нравственное значение сходного отношения к человеку едва ли нуждается в пояснении). В отличие от этой чисто научной позиции, инженерно-научный — «прикладной» — подход направляется желанием извлечь из объекта определенную пользу.

Чтобы желание узнать и понять могло осуществиться, оно должно следовать некоторым общим требованиям. Первое из них: ищи истину настойчиво и будь, насколько возможно, объективным, не затемняй свое сознание пред­взятыми мнениями, авторитетами, личными соображе­ниями.

Необходимо искать доказательства фактами и логи­кой и не утверждать, не принимать ничего недоказанного, иначе как в качестве предположения, но доказанное сле­дует принимать, подчиняясь истине. Однако при этом не­обходимо быть вдумчивым и критичным, в частности к самому себе, сохраняя возможность сомнения, как усло­вие движения к более совершенному и обоснованному знанию. Нужно быть готовым пересмотреть свое, даже основанное на доказательствах, убеждение, если того потребуют новые аргументы фактов и логики.

Вера, как признание чего-либо истинным с силой, превосходящей аргументы фактов и логики (В. Соловьев), противна науке, и она также противна подлинной нравственности, если человек из веры отстраняется от фактов и не при­нимает логики.

Обращаясь к человеку с истиной, обращаются к его разуму. Истина утверждается только доказательством, но не внушением, не приказом, не силой — ничем, что по­давляет свободный критический дух человека. В этом, в частности, состоит специфический гуманизм науки.

Науку часто рисуют как область холодного рассудка. Однако, в основе стремления к научной деятельности ле­жат страсти человека; без них упорное стремление к ис­тине и утверждение ее невозможно. Искание истины и тем более отстаивание ее, будь то в науке или в мораль­ных проблемах, требует мужества. «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся», — говорил Н. И. Вавилов. (Цит. по: Дяченко Ф. "Уроки Вавилова" //Коммунист. 1987. № 4. С. 94.)

Важная моральная проблема, лежащая вне самой нау­ки, но необходимо предшествующая научному исследо­ванию, касается выбора объекта исследования: всюду ли допустимо искать истину? Конкретные люди, по своей безответственности или подлости, могут обернуть открытие в чрезвычайное зло, и ученые должны понимать это, но даже не столько ученые, сколько те, кто применяет и использует их результаты (они ведь не дети, которым нельзя давать играть спичками). Уже довольно давно, когда наука продемонстрировала свою чрезвычайную и в некотором отношении зловещую мощь, начались рас­суждения об этике ученого, о моральной саморегуляции науки, хотя дело касается не столько самой науки, как ее применений. Великие открытия Пастера вместе с ос­нованиями современной медицины породили возможность бактериологической войны. Но, кажется, еще не нашлось моралиста, обвинившего в этом Пастера.

При всем единстве отношения к истине в науке и морали в конкретной научной деятельности оно приобре­тает особый характер, отличный от того, каков он в обыч­ных моральных проблемах.

Во-первых, эти проблемы относятся преимущественно к области человеческих отношений, наиболее трудной для исследования и все еще малодоступной науке (хотя все же движение тут происходит). Развитая же наука зани­мается совсем другими областями действительности, где (особенно при детальной разработке частных проблем) найти связь стремления их исследовать с нравственными императивами без натяжек едва ли возможно. Естествен­но, при работе в таких областях общая связь науки и нравственности исчезает из поля зрения. Во-вторых, в тех областях, где наука разработана, действуют достаточно определенные теоретические представления и правила научной деятельности, превращающие поиск истины в профессиональное занятие, в котором человек прояв­ляет свое специальное искусство, порой не особенно за­думываясь об истине.

Утверждают порой, что наука может привлекать чело­века строгостью выводов, логичностью и т. д., но при этом забывают указать на истину, забывают, что наука обогащает человека новым знанием, более глубоким пони­манием действительности. Крупные ученые, хотя бы са­мые утонченные теоретики, всегда видели перед собой природу, в которую стремились проникнуть глубже, на­сколько позволяли их силы. Ньютон, например, писал об «океане неизвестного».

Узкий профессионализм, заслоняя человеку это вели­чие общей задачи познания, заслоняет ему и нравствен­ный смысл принципа быть верным истине; требуя строго искать и утверждать истину в специальной области, он допускает возможность вне ее пренебрегать исти­ной.

Искажение истины представляют собой иные учеб­ники, где сообщаются порой неверные сведения, перехо­дящие из издания в издание даже тогда, когда авторы уже знают, что ошиблись. Такие ошибки, происходящие либо от невежества, либо от недостатка добросовестности, превращаются в прямую ложь, которую миллионы уча­щихся должны воспринимать как истину, обязательную для усвоения.

Математика не представляет исключения, хотя, казалось бы, присущая ей точность должна была удержать от искажения ее истин. Но ни в аппарате Министерства просвещения СССР, ни в Академии педа­гогических наук СССР это не вызывает особой реак­ции, разве что называется «отдельными ошибками», ко­торые тем самым считаются несущественными, и среди ученых-математиков находятся такие, кто так же не за­ботится здесь об истине. Более того, последние преобра­зования школьного преподавания математики начались с выступления, наполненного неверными утверждениями о самой математике и пропагандировавшего учебник, со­держащий грубейшие ошибки. Это выступление было под­держано многими учеными-математиками . . . и послед­ствия сказались. Через некоторое время появился учеб­ник геометрии для педагогических институтов, т. е. для будущик учителей, написанный с таким пренебрежением истиной, которое превосходит всякое воображение, и яв­ляющийся в смысле небрежности несомненным рекордом в математической литературе. Учебник получил гриф Министерства высшего и среднего специального образования СССР, был рекомендован для введения в педвузы Минпросом СССР и вышел вторым изданием без единого исправления.

Критика ошибок учебника была отброшена новыми рецензентами, которые его явно даже не прочли, и ком­петентными (с позволения сказать) органами Минвуза. Критику школьных учебников органы Миннроса СССР и Академии педагогических наук СССР считают во­обще неуместной, потому что (говорят они) «нельзя под­рывать веру учителя в учебник», следовательно, веру в те ошибки и путаницу, которые содержатся в учебниках. Надо, однако, понимать, что тут искажение истины адре­совано миллионам молодежи (четыре миллиона в одном классе) и сообщается под видом истины, обязательной для усвоения.

Правда, можно сказать, нужна людям как воздух. И в первую очередь, казалось бы, должны заботиться о ней те, кто профессионально призван искать истину и утверждать ее среди людей, те, к чьим словам поэтому люди относятся с большим доверием. Но если истиной пренебрегают люди от науки, то где же ей искать при­бежище?

Область довольно распространенных искажений исти­ны представляет собой полемика, в которой тому или иному автору нередко приписывают не то, что он написал на самом деле, а то, что якобы «видно из текста» или что хотят видеть в тексте, чтобы оглупить и «разобла­чить» автора. Это так удобно — не приводить подлинных цитат, в убеждении, что читатель не станет их сверять. В этом духе, например, об авторе, выступившем по вопросу о наследовании психики, было написано, будто он делает свои выводы, опираясь лишь на ходячие обы­денные представления (а точнее сказать, предрассудки) о генетической предопределенности психики и интеллек­та человека. Но разоблачаемый автор писал черным по белому, что действительная проблема состоит в исследо­вании того, какие черты психики, каким образом, в какой степени зависят от наследственности или от социальных условий.

Бывает, автора даже цитируют, но подходящим для разоблачения образом. Так, некий специалист по этике, в разоблачение другого привел из его книги цитату, якобы представляющую точку зрения автора, хотя автор изла­гал здесь взгляды Ницше, что им и было явно указано.

Говоря о другом авторе, тот же специалист по этике, об­рывал цитаты, чтобы представить цитируемого автора в самом невыгод­ном свете.

В общем — приемы обрывания цитат, выведение желае­мого из того, что якобы «видно из текста», приписыва­ние авторам точек зрения, какие они не только не высказывали, но порой прямо противоположных явно выска­занным, — явление не столь уж редкое. В приведенных примерах я не назвал ни авторов, ни критиков, так как дело не в отдельных личностях или сочинениях — их перечень может быть длинным. Суть в самом явлении: не просто неточные ссылки, а искажение истины, смы­кающееся с клеветой; суть в том, что это не считается особым злом.

Однако признавать истину чем-то неважным — то же, что считать возможным судить, не устанавливая истины, судить из предубеждения, из голого «правосознания», для пользы дела или еще как-нибудь — независимо от истины. Если истина не считается важной, становятся допустимыми ложные показания, подделка доказательств и как результат — чудовищность необоснованного при­говора.

Такова еще одна, зловещая, сторона пренебрежения истиной. Если, по словам Гете, исследователь должен быть подобен заседателю в суде, то тем более верно и об­ратное: судья должен, подобно ученому, всемерно стре­миться к установлению истины — без этого суд недопу­стим.

За пределами непосредственной данности вопрос об истине всегда содержит большие или меньшие возмож­ности сомнения: так, сделанное в суде, казалось бы —достоверное, заключение может все-таки оказаться ошибоч­ным. Тем более сложен вопрос о любой общей истине, будь то закон природы, характеристика какого-либо клас­са явлений или какое-либо теоретическое представление.

Истина — отражение объективного в сознании челове­ка — легко может соединяться с элементами догадки, ги­потезы, домысла и всегда укладывается в рамки сложив­шихся представлений и стандартов мышления.

В связи с этими трудностями в понятии истины по­явились воззрения, пытающиеся объявить вопрос об ис­тине неважным или даже бессмысленным. Очень ярко такой взгляд на истину представлен в известной книге Куна «Структура научных революций». В конце своего сочинения он подчеркивает, что в нем понятие истины не фигурировало вовсе, кроме как в цитате из Ф. Бэкона, и что оно неосновательно и вовсе не нужно (Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 223). В Допол­нении он особо ополчается против взгляда, что следующие друг за другом теории все больше и больше приближаются к истине, и пишет: «... представления о со­ответствии между онтологией теории и ее реальным подо­бием в самой природе кажутся мне теперь в принципе иллюзорными»; это подобие он считает «невероятным» (Там же. С. 269). Свои взгляды Кун обосновывает с помощью подмены понятий и фальсификации фактов. А в самом конце он пишет: «. .. мы будем, видимо, недалеки от истины, если скажем, что науки. .. развиваются не таким образом, как любая другая область культуры» (Там же. С. 272).

Выходит, что для естествознания понятие истины отменяется, но для мне­ний самого Куна сохраняется. Истина, которую настой­чиво выгоняли, оказалась тут как тут. И не мудрено: без понятия истины все же не обойтись, хотя его можно выражать и другими терминами. Гони ее в дверь, она войдет в окно! Даже Кун не мог обойтись без истины! Интересно, однако, что сочинение Куна встретило у нас в общем радушный прием, ему расточались по­хвалы, причем изгнание истины не было даже замечено (против него выступил только физик В. Л. Гинзбург). ( Гинзбург В. Л. Как развивается наука? : Замечания по по­воду книги Т. Куна «Структура научных революций» // Гинз­бург В. Л.

О физике и астрофизике. М., 1985. ) Фальсификация фактов и явная путаница тоже не были замечены.

Впрочем, некоторые авторы не без отсылки к Куну явно отрицают саму аргументацию ссылками на факты. Так, один философ, иронически беря слово «факты» в ка­вычки, писал: «...на всякий набор „фактов" можно най­ти другой набор „фактов" же, противоречащих первому набору. Поэтому, аргументируя от „фактов", спорящие стороны рискуют навсегда остаться каждая на своей субъективной точке зрения. Происходит это потому, что не существует фактов самих по себе. Выбор эмпириче­ского события, формирование из него научного или фило­софского факта — сложный процесс, имеющий в основе сложившиеся способ мышления, отношение к действительности, логику — то, что в сфере исследования науки принято называть парадигмой» ( Арсенъев А. С. Наука и человек // Наука и нравственность. М., 1971. С. 116.)

Это поучение в самом деле поучительно.

Во-первых, можно заметить, что в сфере человеческой деятельности и восприятия нет ничего «самого по себе», не только фактов. «Эмпирические события» тоже укладываются в рамки сложившихся представлений. Но из них факты не обязательно «формировать», если только не заниматься словесными упражнениями, что есть факт, а что еще не факт. Они сами суть факты. Что такое фи­лософские факты — это уж вовсе непонятно.

Во-вторых, общие заявления о наборе противоречащих фактов представляют собой образец предвзятого вздора. Факты могут «противоречить» друг другу лишь в рамках каких-либо взглядов, в пределах какой-то теории, но в та­ком случае одни из них противоречат не другим фактам, а теории.

Факты могут быть сложными, могут быть по-разному истолкованы; то, что принимается за факт, может ока­заться в действительности недоразумением; факты могут не дать окончательного доказательства того, к подтвер­ждению чего они привлекаются, основания устанавливае­мой истины сложны и могут и должны подвергаться со­мнению — все это так. По если мы заранее опорочили факты как основание выводов об истине, то мы откроем свободное поле для неправды, для клеветы, для необосно­ванных приговоров. В самом доле, если на любой набор фактов можно предъявить противоречащий набор фактов же, то приговор ие может основываться на фактах.

Объявив, что выступает от лица марксизма, цитиро­ванный выше автор благожелательно ссылается на мне­ние одного известного поэта, что «наука меряет все низ­шей мерой», так что Маркс и Энгельс, превратив социа­лизм из утопии в науку, померяли его низшей мерой. Таков уровень согласования суждений...

На этом примере, как и на примере Куна, мы видим, каковы борцы с истиной и аргументацией от фактов. И можно было бы не придавать значения их самодоволь­ному недомыслию, если бы оно не встречало отклика, ие распространялось, если бы за ним не стояли вещи прак­тические, не давалось своего рода теоретического обоснования широчайшему распространению искажения фактов и извращения и сокрытия истины. Отрицание доказа­тельств, основанных на фактах, дает философское обос­нование судебной практике, когда судят не по фактам, а из предубеждений, из «парадигмы» извращенного «клас­сового сознания».

Как серьезные люди относятся к фактам и их иска­жению, можно видеть на примере английского историка Р. Дж. Коллингвуда, когда он с возмущением писал о «беспардонной и беспринципной фальсификации фак­тов», совершаемой в угоду общей концепции. ( Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. М., 1980. С. 175)

Тем бо­лее известно отношение к фактам таких преданных исти­не мыслителей, как К. Маркс и Ф. Энгельс. Приведем только одну цитату: «Впрочем, при таком понимании ве­щей, когда они берутся такими, каковы они в действи­тельности и как они возникли, всякая глубокомысленная философская проблема ... сводится попросту к некоторому эмпирическому факту». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 43.)

Нередко мы с несомненностью можем лишь очертить круг нашего знания–незнания в основаниях истины, но и это достигается только ответственной и самокритичной опорой на факты. Само признание существенности фак­тов приводит к критичности мышления, а ее отрицание — к отсутствию сдерживающего начала в утверждении при­нятых взглядов и преследовании желаемых целей.

Философия должна отправляться прежде всего от жизни и обращаться к ней, в частности, в том же вопросе об истине и фактах. Можно не говорить высокого слова «истина», а проще: что есть, что произошло, что было на самом деле, верно ли то, что мы думаем, или то, что нам сообщают. Эти вопросы возникают постоянно, и истина или, напротив, ложь и заблуждение встают нередко во всей остроте, как например истина сообщения о смерти близкого человека или о рождении сына, без схоластики претенциозного и поверхностного философствования. Когда же истина оказывается труднодоступной, то только серьезный, настойчивый и критичный поиск и ведет нас к ней.

Как ни трудны поиски истины, как ни могут быть подвергнуты сомнению ее основания в фактах, нельзя от них отказываться. Потому что другого средства нет, и,

отказавшись от него, мы откажемся от понимания дей­ствительности. Тогда на место истины, на место понима­ния того, что есть, становятся безответственные взгляды, предубеждения, мнения авторитетов, вера, фанатизм, котя бы их называли «парадигмой», «системным подхо­дом» или еще как-нибудь. И вместе с этим на место до­казательства неизбежно встает внушение или насилие, ибо факт можно показать, но предубеждение — разве что внушить. Насилие бывает в разных формах: духовное, когда разум человека подавляют демагогией, авторитетом или запугиванием, и насилие угрозой, лишениями, вплоть до физического насилия.

Именно так в биологии внедрялась лысенковская па­радигма против фактов генетики. «Гены — выдумка и иллюзия», «набору фактов генетики противостоит проти­воречащий набор фактов», сформированных лысенковской парадигмой, — вполне в духе утверждения цитированного выше автора. «Генетика ведет к расизму», и, как позже заявил один «философ», вообще «расовая теория возникла в науке» — этот аргумент должен приписать защитни­кам истины фашистскую идеологию и соответственно обеспечить расправу с ними. Хотя, как уже было сказано, расовая теория из науки никак не следует.

Аналогичное возможно в суде, если предъявляются «факты», сформулированные парадигмой, а подлинные отбрасываются, так как доказательство от фактов отри­цается. В старину же вместо судебного разбирательства применялась пытка.

Остановимся и подумаем.. .

В самом деле, если на всякий иабор фактов можно вы­ставить противоположный, то доказательство фактами отпадает, и если все же требовать обоснования приговора, то его можно найти только в признании подсудимого. и чтобы получить это признание — пытают или в лучшем случае запугивают, подавляют...

Запуганные и не слишком стойкие среди вейсмани­стов–морганистов каялись, отрекались от своих убежде­ний, от истины, к торжеству идей, отбрасывающих истину и аргументацию фактами.

Конечно, теперь, кажется, никого не пытают, но ду­ховное насилие может быть применено, чтобы подчинить не слишком стойкого человека, подавить его критическую способность ссылками на авторитет, угрозой сползания к идеализму и пр. И тогда может распространяться обильное искажение истины. Хотя есть мнение, что «это не важно». Так и сказал один из академиков, а когда ему напомнили о временах господства Лысенко, он спо­койно ответил: «Было, да прошло». Словом, не стоит бес­покоить себя заботами об истине. Нередки случаи, когда, столкнувшись с безобразной клеветой, либо говорят, что «тут ничего такого нет», либо хотя и признают клевету, но не протестуют: лучше замолчать, замазать — меньше беспокойства.

Нельзя поддаваться такому цинизму в отношении к истине, оставляя заботу о ней только в узкопрофессио­нальных пределах, да и то не ради нее самой, а ради карьеры и пр. Нельзя также уводить вопрос об истине в безразличную отвлеченность философствования. Нуж­но понимать, что за пренебрежением истиной стоит воз­можность клеветы, страшная возможность произвольного приговора и применения насилия вместо доказательства. Необходимо всячески беречь и укреплять интерес и ува­жение к истине не только как к средству достижения внешних для нее целей, но также в ее безусловной само­ценности.

Идея истины — это то звено, которое скрепляет науку и этику. Убрав ее, мы не только разъединим их, но и раз­рушим — разрушим и этику, и науку. Наука будет внеш­не набором указаний для практики, какой она была еще в Древнем Египте; внутри же, как деятельность, она бу­дет представляться не добыванием истин, а предприя­тием для достижения успеха в степенях, званиях, дохо­дах, в возвышении «сценциарно»–социального статуса, в приобретении влияния и власти. (Вводя искусственный термин «сценциарно» вместо «научно», докладчик вышучивает наукообразие в терминологии, сопутствую­щее карьеризму. (Примеч. ред.).

Кстати, Кун так и характеризовал науку как предприятие, в котором глав­ным мотивом его участников служит желание успеха. Этика вполне будет соответствовать этому: этика при­личного, т. е. не слишком подлого карьериста, для кото­рого в конце концов все не так уж важно, кроме лич­ного благополучия и успеха, ради которых можно посту­питься и истиной, и честью. Впрочем, сами эти термины уже исчезают из лексикона… (Напомним, что доклад был прочитан в 1983 г.)

Интеллектуальная честность, сознание ответственности за истину, честь ученого и философа, состоящая в безусловном, бескомпромиссном и бескорыстном стремлении к истине и отстаивании ее, — не бледнеют ли, не исче­зают ли эти понятия среди нашей интеллигенции? А если ученые и философы сами пренебрегают этим, то кто же будет отстаивать значение истины? В циничном отноше­нии к истине и чести обнаруживает себя духовный рас­пад в среде интеллигенции. Говорят о «духовности», но в это понятие не вкладывают должного содержания, вклю­чающего как важнейший элемент высокое отношение к истине, стремление к объективному пониманию.

Каждый из нас, кто еще не погрузился в трясину ду­ховного распада, должен осознать свою ответственность, осознать связь духовной жизни, в силу которой философия так или иначе выражает направления и тенденции общественного сознания и в свою очередь влияет на них, отчего «философское» истребление истины, пренебреже­ние ею выражает и со своей стороны подталкивает из­вестное общее падение духовного уровня и, сверх того, связано с вещами более практическими и зловещими. Кто же сохранит идею истины против возрастающего ис­кажения правды и пренебрежения ею?

Александров Александр Данилович (1912 — 1999 гг.) известный советский ученый–математик, академик АН СССР. Работал в Ленинградском университете с 1933 года . В период 1952-1964 гг. — ректор Ленинградского университета. С 1964 по 1986 гг.— в Сибирском отделении АН СССР, откуда вернулся в Ленинград. Научные интересы А. Д. Александрова относятся к специальным разделам высшей геометрии. Ему принадлежат также исследования по основаниям теории относительности и философии. Научные достижения отражены в ряде монографий и мнгоих статьях. Был мастером спорта СССР по альпинизму.

А.Д.Александров много сделал для популяризации науки, выступая с докладами и статьями. Статьи и доклады А.Д.Александрова на эту тему собраны в книге «Проблемы науки и позиция ученого», откуда и взят текст настоящего доклада.